Гражданин преисподней - Страница 116

116

Размышления его, слегка затянувшиеся, игумен прервал самым бесцеремонным образом.

– Ну все, твое время истекло, – произнес он не то с сожалением, не то с облегчением. – У тебя был один-единственный шанс – сразу согласиться. Ты им не воспользовался. Так оно, может, и лучше. Прощай, Кузьма Индикоплав.

Силой Кузьма явно уступал игумену, да и резвостью вряд ли превосходил. Кроме того, нынче он лишился главного своего козыря – умения безошибочно ориентироваться в темноте (впрочем, в любом случае для игумена это был никакой не козырь, а битая шестерка). Но не стоять же столбом, покорно ожидая выстрела.

Эх, зря он заставил покойного Юрка с тщанием вычистить пистолет! «За перекос затвора отдал бы пол-Шеола!» – какие только глупости не лезут перед смертью в голову.

Едва только указательный палец игумена дрогнул на спусковом крючке, как Кузьма метнулся в сторону, заранее понимая, что от пули так просто не уйдешь. Звук выстрела был похож на зловещий треск крепежной стойки, не выдержавшей давления горных пород, однако никакой боли он не почувствовал и даже не услышал свиста пролетевшей мимо пули.

Инстинктивно обернувшись назад, Кузьма увидел, что игумен трясет кистью правой руки, мало что пустой, да еще и окровавленной, а Венедим, продолжая размахивать самым увесистым из своих крестов, отступает в сторону – одинаково поспешно и неловко.

Вот, значит, кто его спас! Смиренный инок, даже мухи прежде не обидевший. Кто бы мог такое предсказать!

Несмотря на боль и ярость, матерной бранью прорвавшуюся наружу сквозь плотно сжатые уста, игумен присутствия духа не утратил. Он не стал гоняться за Венедимом с топором, а, нагнувшись, шарил здоровой рукой в поисках выпавшего пистолета.

Наступил решающий момент. Такое ощущается нутром. Как поют метростроевцы: «Это есть наш последний и решительный бой…»

Рванувшись вперед, Кузьма что было силы толкнул игумена в ту часть тела, которая сейчас торчала кверху. Крепок был бывший метростроевец, а нынешний катакомбник Серапион Столпник, ничего не скажешь. Даже задница его производила впечатление металлической отливки. Недаром, значит, копил силушку, подвизаясь на своем столпе. На ногах-то он удержался, но, сделав по инерции несколько стремительных шагов, оказался за чертой, пересечь которую в обратном направлении не позволили бы химеры.

– Ну вот ты и достиг царства Божьего, брат игумен, – сказал Кузьма, отыскав на полу пистолет, вороненую поверхность которого украшала свежая царапина.

Взбешенный катакомбник швырнул в него топор – хоть и левой рукой, но очень даже ловко, однако мгновенно рухнувшая сверху химера приняла удар на себя (для нее, наверное, это было то же самое, что горошина для хряка-производителя).

– Видишь, какая незадача, – посочувствовал Кузьма. – С той стороны сюда и комар не пролетит, а с этой – что угодно, особенно пуля.

С самыми решительными намерениями он вскинул пистолет, но на его руке повис Венедим.

– Не смей! – крикнул он. – Отвечая злом на зло, ты только умножишь его в мире, а главное, в своем собственном сердце. Прощением ты накажешь этого нечестивца гораздо чувствительнее, чем смертью. Прояви милосердие, прошу тебя!

– Ты многого от меня хочешь, Веня. Истинного милосердия во мне осталось примерно столько же, сколько и водяры в баклаге. То есть на самом донышке. Все высохло. И водяра, и душа. Но ради тебя я, так и быть, уступлю. Выдавлю из себя каплю этого самого милосердия. Пусть живет, гад. Пусть помучается. Если не от угрызений совести, так от одиночества. Надеюсь, что наш волхв, сбежавший от греха подальше, не оставит свою братию в неведении о том, что случилось здесь. Пусть знают, с кем имеют дело, – говоря так, Кузьма не опускал пистолета – очень уж отрадно было держать на мушке того, в чьей полной власти ты только что находился.

Игумен тем временем уже опомнился и простер к Венедиму руки (правая слушалась с трудом). Похоже, он не считал эту схватку окончательно проигранной.

– Что ты сотворил, брат Венедим? – с укором произнес он. – Страшная кара ожидает тебя за этот грех! Ты предал не только меня, своего игумена, но и всю святокатакомбную церковь. Опомнись, заблудшая душа! Иначе твое имя навечно запечатлится рядом с именем Иуды Искариота.

– Я не о чем не жалею, – ответил Венедим, явно избегая обращения «отец игумен». – Хотя участь у меня незавидная, как и у всякого прозревшего. Оказывается, я служил не милосердному и мудрому Богу, а сыну погибели, антихристу, принявшему человеческий облик. Тебе действительно многое можно простить. Интриги, двуличие, ложь, травлю неугодных. Даже убийство темнушников, ведь и они пролили немало нашей крови. Худо-бедно, но ты очистил обитель Света от скверны, накопившейся там за многие годы. Но то, что ты задумал нынче, я тебе простить не могу. Куда ты собираешься вести паству? Там, – он указал в сторону залитого светом выхода, – вовсе не Царство Божье. Там владения левиафана, который есть не что иное, как одна из ипостасей сатаны. Печальна была бы судьба, уготованная нашим братьям и сестрам. Ты бы не спас их, а погубил.

– Опомнись, брат Венедим! Разве левиафан не творение Божье? – возразил игумен. – Разве не назван он в Писании царем над всеми сынами гордости, то есть над лучшими из людей? Да и твой сердечный приятель Кузьма Индикоплав недавно очень убедительно доказывал, что люди должны научиться жить с левиафаном бок о бок.

– Он мне не указчик. Кстати говоря, точно так же, как и ты. Все сущее в мире есть замысел Господень и его творение. – Венедим возвысил голос. – Бог сотворил левиафана для устрашения людей, но он же и сокрушит его в конце времен. «Придет день, когда Бог поразит своим мечом, тяжелым и крепким, левиафана, чудище презлое». Так предрекал пророк Исайя. А в Псалтыре упомянуто о том, что обезглавленный левиафан будет употреблен в пищу людьми пустыни. Твои помыслы и твои поступки противоречат заветам Создателя. Вместо того чтобы пожертвовать всего себя служению церкви, ты заставил ее служить самому себе. Ступай с миром. Покайся хотя бы перед этими несчастными, которых ты хотел приобщить к вере насилием. Храм Господень должен быть воздвигнут не на крови, а на милосердии.

116